Жизнь семьи издателя

1907-1911 ГОДЫ

Углич, Московская улица. Наш большой каменный двухэтажный дом. Внизу типография, магазин канцелярских принадлежностей, кухня. Вверху - наша семья. Все в сборе: Тоня, Вера, Аня - гимназистки, Маня - ученица Мариинского училища, я - трехлетний ребенок. Еще жив дедушка, - Алексей Ефимович. Папа на своем деле, мама за рукодельем, я с нянькой. Жизнь идет своим чередом. Тихий черед нарушается широко справляемыми Рождеством и Пасхой, летом встречей и проводами икон (как все равно прогулками) из Улеймы и Покровского монастыря, крестными ходами вокруг города, детским праздником 16 мая (день убиения царевича Димитрия), ярмаркой и каруселью. Сестра Аня берет уроки музыки, играет на пианино, купленном для нее отцом в Петрограде, выступает на гимназических вечерах. Летом - гости: дядя Вася и тетя Лина с Колей и Леней приезжают из Москвы на все лето в Грабиловку, что на той стороне Волги, около соснового бора (там был родительский дом-дача тети Лины, в девичестве Гоберт). Николай вскоре умрет, еще молодым, от чахотки, а Алексей живет в Угличе, в родительском доме, на бывшей Грабиловке, ему 72 года. А там девятое воскресенье, гулянье в городском саду, а в десятое воскресенье - все мы на гулянье за Волгой, у тети Лины в гостях. В Рождество - высокая, чуть не до потолка, елка в зале, на громадном ковре, сплошь убранная игрушками, хлопушками, стеклянными бусами. По утрам, когда еще темно на улице, - приход мальчишек «Можно Христа прославить?» Спев рождественский тропарь и получив деньги (за тем и ходят по домам Христа славить), они уходят.

Часов в 10 приходит соборный хор, у регента в руках камертон. По нотам исполняют несколько рождественских псалмов, подходят к столу, сплошь уставленному закусками и, выпив вина (красного, конечно) и закусив, поблагодарив, уходят. А часов в 11 появляется Константин Высоцкий, наш приходский священник с дьяконом и дьячком. Сын отца Константина, Николай, сверстник нашей Веры, работал в Ярославле директором торговой школы, умер года три тому назад (здесь и в некоторых других местах читатель должен сделать скидки на время написания данных воспоминаний. - Ред.). А зять этого священника - Редозубов Николай Поликарпович преподавал обществоведение у нас, в школе 2-й ступени и был нашим классным руководителем в 1923-25 годах. Он прошел всю Отечественную войну, а уже после наступления дня победы был убит в Чехословакии. ...Похожее было и в Пасху (исключая, конечно, славивших Христа мальчиков). Перед Рождеством и Пасхой в доме все вверх дном: генеральная уборка, которая тянется недели две.

Праздников ждали с трепетом и нетерпеньем, считали недели, а затем дни и часы. К ним приурочивались и школьные каникулы. Очень таинственны были ночные пасхальные заутрени, которые начинались в 11 часов ночи. Будили нас и сонных вели в ночную мглу до тех пор, пока не покажется ярко освещенная церковь наша - Пророка Ильи. Крестный ход вокруг церкви, торжественная служба, хор, освящение куличей. А потом розговенье, праздничная пасхальная неделя. Звонят колокола. Весна. Каждому к празднику - обнова. Но и в обычные будни было хорошо и уютно жить мне, ребенку, в нашей большой семье. По ночам в спальне горит перед иконой лампадка, разливая свой тихий свет по комнате, слышится колотушка ночного сторожа. Звук ее, то удаляющийся, то приближающийся, пугающе и тревожно проникал в детскую душу... В СЕМЬЕ царил навсегда установившийся порядок дня: в одни и те же часы просыпались, завтракали, гуляли, обедали, ужинали. Утром старшие сестры уходили в гимназию: книги и тетради носили в ремнях, рукоделье в жестяных коробках с ручкой, мешки под галоши. Были на них коричневые форменные платья с черными передниками, с белыми воротничками - очень красивыми. Я завидовала им...

По вечерам, когда уроки уже выучены, они отправлялись на каток, который находился на Пятницкой площади (между Зиминым двором и Воскресенским собором. - Ред.). Каток был большой, кругом огороженный елками. Вот мы (я с няней или с мамой) и ходили смотреть, как катается молодежь. В зимние, рождественские каникулы приезжали студенты из Ярославля, на катке было оживленно, гремела музыка, пускали фейерверки. Завидовала я сестрам. Тоже хотелось учиться, ходить в гимназию. Однажды утром я устроила скандал: «Хочу в школу, сведите меня в школу!». Так вот... Очевидно, я доревелась до того, что мама вынуждена была отправить меня «в школу». Одели, дали сумку, положили туда на завтрак теплых пряжеников (изжаренных в постном масле лепешек. - Ред.). Мання (папина тетка, старушка, нянчившая нас) повела меня на улицу. Дошли до угла, как я уже потом стала понимать - до дома Русиновых. Внизу помещался какой-то склад, никогда не открывавшийся. На его тяжелых железных дверях висел огромный замок. К этим дверям и подвела меня Мання. «Вот, Люба, смотри, «школа» заперта!» Ну, успокоенную, повела меня домой. Дома я сказала маме: «Школа заперта». Тем и кончились мои капризы.

Летом к сестрам во двор приходили подруги - Маня и Люба Мозжухины, из Большого Села приезжал двоюродный брат Шура Штын- кин. У Тони был фотоаппарат, и она фотографировала всю эту компанию. Так и шла наша жизнь. Были, конечно, и трудные дни и ночи... Мама тяжело заболела плевритом. Было это году в 1910-ом. Так тяжело болела, что думали, что и не встанет... Приводили уж к ней детей в спальню на прощанье, но она только махнула обессиленной рукой... Но, слава Богу, доктор Николай Густавович Дальберг поставил ее на ноги. А папа, конечно, уповал на Бога, и, когда мама поправилась, то отслужил благодарственный молебен и повез ее на богомолье в Киево-Печерскую лавру. А когда у мамы были очень тяжелые роды (родился сын Серафим), то после ее поправки отец поехал с нею в Саровскую пустынь, в знак благодарности святому Серафиму Саровскому за ее выздоровление. У мамы, до меня, были еще дети: Серафим, Алексей, Анна, Александра, но они умерли во младенчестве.

1912 ГОД

Летом тяжело заболел папа. Крупозным воспалением легких. Температура 40 градусов. Все бредил, метался: «Африка! Жарко...». Каждый день приходили доктора Вишняков и Дальберг. Благодаря им кризис прошел благополучно, и папа стал медленно поправляться. Было у нас большое вольтеровское кресло. В теплом халате, с газетой или с «Житием святых» он часами сидел в нем. Жизнь в 1912 году шла своим чередом: тихо и спокойно. Однажды, зимним утром, мама повела меня в детский сад, который находился в доме Евреинова. Она оставила меня воспитательницам, а сама пошла в магазин Тихомирова, на Ярославскую улицу (в этом магазине продавался лоскут). В детском саду детей было немного, человек 12. В детстве я была большой трусихой, боялась решительно всего, а главное — людей. А мама привела меня в совершенно незнакомый мне мир. Детей построили в пары, стояли они друг за дружкой. Впереди первой пары стояла девочка и громко декламировала: Гори-гори ясно, Чтобы не погасло! Птички летят, Колокольчики звенят. При последних словах последняя пара перебегала на место первой. Потом стали заучивать стихотворение.

Все это я наблюдала со стороны, никакие увещевания воспитательниц не привели к тому, чтобы я стала играть в горелки или учить стихотворение. Три дня водила мама меня в детский сад, но... так и пришлось ей взять свою Любу домой. В детский сад мама хотела меня отдать, чтобы, во-первых, не отстать от появившейся новизны в жизни Углича (она всегда жила в ногу со временем), а во-вторых - хотела, чтобы я получила в детском саду развитие и не была букой. Я боялась всего и всех. Боялась приезжавшего иногда к нам с бумажной фабрики Живущева, который, увидев меня, брал меня подмышки и высоко поднимал к потолку. Дичилась я и гостей, приходивших к нам в Пасху, Рождество, а особенно в Ильин день - наш храмовый праздник. После поздней обедни у Ильи Пророка приходили кресна, папина сестра - Мария Алексеевна Огородникова; Калашникова Александра Александровна, у которой во время сватовства, до свадьбы, жила мама; дядя Вася и тетя Лина. И всех я боялась, от всех сторонилась, не отвечала на их вопросы. За ворота, на улицу, мы выходили только за руку с нянькой или мамой.

Мама иногда брала меня в магазин. Была она тогда молодая, красивая, всегда по моде одетая. Помню магазин Гробова Алексея Александровича. Купила мне мама фетровые валенки, а себе пуховую косынку. Помню гастрономический магазин Виноградова, куда мама ходила не за покупками, а сделать заказ на праздник. В то время никто не ходил с сумками (хозяйственными), не было этого и в заводе. Перед праздниками делали заказ, и из магазина в завязанной лубяной корзине с крышкой (род ящика) приносили все, что было заказано: колбасы, сливочное масло, сыр, икру, ну а окорок в эту корзину не укладывался. Окорок запекали дома. Я очень любила запекшиеся с него корки из теста. Крупчатую муку покупали пудовичками. Только на рынок ходили с плетеными, с двумя ручками, сумками-корзинками. Женщины и девушки имели только ридикюли - маленькие сумочки для носового платка, пудры, перчаток. Зимой все эти принадлежности туалета носили в муфтах, внутри которых были специальные для этого карманы. Зимой ридикюли не носили.

Зимой няня катала нас в широких, глубоких, на деревянных полозьях санках, которые назывались корзинками, - очевидно потому, что они были плетеные. На дно постилались одеяло, подушка. На нас были пальто на меху, белая меховая шапка с ушами, а сверх нее надевали теплый войлочный белый башлык с кисточкой на углу, а длинные концы его завязывались, вернее - зашпиливались сзади. Ноги покрывали одеялом, и няня катала меня по улицам. БОЛЬШУЮ роль в семье играла религия, точнее - соблюдение всех религиозных обрядов. В каждом углу висели в киотах иконы. В субботу, перед всенощной, папа собирал от каждой иконы лампадки, ставил их на широкую изразцовую лежанку в кабинете, оправлял, т.е. наливал горного масла (нефть. - Ред.), чистил фитиль и поплавки, зажигал и разносил по иконам. Зажженные лампадки горели до конца обедни в воскресенье.

Каждую субботу водили ко всенощной, а в воскресенье - к поздней обедне. В церковь ходили с папой или с мамой. Дома - молитва утром, перед обедом, после обеда, перед сном. Папа ставил нас перед собой, читал молитву, а мы молились, т.е. крестились, читали вслух «Отче наш» и «Богородицу». В случае неповиновения и ослушания старших (что случалось очень и очень редко, как исключительный случай) говорили: «Бог тебя накажет». Строго соблюдались посты, особенно - Великий пост. Варили щи со снетками, лапшу грибную, картофель, кашу гречневую с постным (льняным) маслом. К каше - сладкий суп - так раньше компот назывался. Молоко, мясо исключались, но нам, детям, молоко давали, правда - не всегда: «Молоко на березку улетело».

Великим постом исповедались. Обычно мама исповедалась на третьей неделе, и мы, дети, вместе с нею. Помню первую мою исповедь. Мама сказала мне, что на все вопросы батюшки надо отвечать: «Грешна, батюшка...», и дала мне гривенник. «Как кончит исповедать батюшка, положит епитрахиль (облачение священника, надеваемое на шею. - Ред.) на голову, снимет - поцелуй крест и отдай гривенник ему в руки». С робостью, плачущим голосом, не вслушиваясь в вопросы, я с волнением повторяла: «Грешна, батюшка». Вопросов было задано немного: слушаешься ли родителей, уважаешь ли старших, ходишь ли в церковь, не ленишься ли. И тут надо было мне отцу Константину положить в руки деньги. Но... Какое тут! После «отпущения грехов» я, как ни в чем не бывало, сошла с амвона и пошла к маме, за занавес (амвон во время исповеди отделялся от других исповедающихся занавесом). Исповедали по одному человеку, вопросы священника и ответы кающегося произносились шопотом. И только когда я подошла к маме, я ощутила крепко зажатый в кулаке... гривенник. Сердце облилось кровью: «Что, что теперь делать? Какой стыд!» Мама покачала головой, ей была досадна моя такая забывчивость, но она успокоила меня: «Ну, ничего, Люба, я сама ему отдам».

В субботу будили нас рано утром, надевали на нас самое лучшее, дорогое платье (у меня было клетчатое шерстяное красное платье с напуском и широким черным бархатным поясом над напуском, с большим бантом, и красивым вязаным воротником, который надевался вокруг шеи), причесывали и к 6 часам утра шли в церковь к ранней обедне, где нас и причащали. Воскресенье резко отличалось от будней. Утром мама пекла к завтраку сочни с творогом или с овсяной (деревенской) крупой со сметаной (крупу ошпаривали кипятком, плотно закрывали, она делалась мягкой, смешивали ее со сметаной и пекли с нею сочни, а посредине сочня - ямки с маслом). Папа утром с кем-нибудь из нас, детей, уходил к поздней обедне в Алексеевский, или женский, монастырь. В 12 часов в столовой пили кофе. Мама заваривала его из самовара в светлый, с ямочками, высокий кофейник с черной деревянной ручкой. Кофе клался в мешочек, который на проволоке вставлялся в кофейник К кофе подавался испеченный мамой пирог или с капустой и с яйцами, или с рисом и яйцами. Ну, а потом - полный отдых. Папа читал газету, дети гуляли, мама отдыхала от рукоделия.

В нашей семье выписывалась московская газета («Русское слово»), а местная издавалась и печаталась в нашей типографии, называлась она «Угличский край». Для детей выписывались журналы: «Задушевное слово» - для старшего возраста и этот же журнал - для младшего возраста, «Доброе утро» и «Жаворонок» - журнал большого формата, добротной бумаги, красиво оформленный. Выписывалась «Нива», а для мамы - журнал «Рукоделие».

ТЕПЕРЬ - о наших комнатах и обстановке. Дом у нас был каменный двухэтажный. Вверху была жилая его часть. Там находилась зала: на улицу 4 окна и 2 сбоку. В двух передних углах ее располагались тумбочки - высокие, круглые, резной работы. На одной из них стоял граммофон, на другой - музыкальная шкатулка. В простенках, между окон - два трюмо. На окнах тюлевые занавеси до полу. Между окон боковой стены стоял на ножках мягкий диван, обитый темно-зеленой тяжелой материей, перед ним - стол овальной формы, покрытый тяжелой шерстяной скатертью маминой работы (серая с зеленым, с тяжелыми кистями). На столе - высокая настольная лампа с абажуром. По бокам стола - два мягких кресла, а мягкие стулья (от того же гарнитура, что и диван с креслами) - под окнами, между трюмо. Вся мягкая мебель была в чехлах из сурового полотна.

В углу стояла горка с посудой и серебром. При входе в залу из прихожей, справа по стене - пианино, покрытое вафельной бежевой накидкои с широкои вышивкой по краям (красные тюльпаны — мамина работа). Со средины потолка свисала люстра со стеклянными подвесками. На окнах цветов не было, мама любила фикусы и пальмы, которые стояли в передних углах перед тумбочками. На стене, противоположной окнам, висели два огромных портрета за стеклами - бабушки и дедушки, снятых по бюст. Когда посредине улицы, по мостовой, проезжали или проходили люди, то они отражались в стеклах портретов и возбуждали мое любопытство к этому явлению. Над диваном висел семейный портрет (см. фотоиллюстрацию к данным воспоминаниям. - Ред.), тоже в крупном плане: сидят дедушка и бабушка. За спиной дедушки во весь рост - папа, за спиной бабушки дядя Вася. В средине сидит мама, у нее на руках Вера, ей месяцев 8-9. У колен дедушки стоит Тоня, девочка лет четырех, в клетчатом платье. В зале мы находились редко, она оживлялась в Рождество и в Пасху. В Рождество - елка, а в Пасху на большом ковре мы с папой катали крашеные яйца по специальной деревянной горке.

Рядом с залой - столовая, в два окна по лицу. На окнах тяжелые полотняные кремовые занавески маминой работы. В простенке трюмо (оно сейчас у меня), у противоположной стены большой массивный буфет. Посредине комнаты громадный дубовый стол, вокруг него и по стенам легкие венские стулья. Над столом висячая люстра. На стене большие часы (они сейчас у брата Сережи, в Угличе) с чудесным серебряным звоном. При входе из зала настенный телефон. Во внутреннем углу, до потолка, изразцовая лежанка. Дальше шла Тонина комната, хотя в ней спали и учили уроки не одна Тоня, а и Вера, и Аня. Это квадратная комната в два окна на улицу. В простенке трюмо - три девичьи кровати с чехлами на спинках, стол, этажерка. Боже упаси, чтобы в этой комнате оказалась детская пеленка, или мы, маленькие, зашли в эту комнату! Сразу из прихожей налево - дверь в кабинет или детскую. Это была продолговатая комната в одно окно, выходящее во двор, вернее - на крышу соседнего дома Мокеевых. Оклеена она была темными бордовыми обоями. Кабинетом она называлась потому, что у окна стоял большой массивный письменный стол. Много лет спустя этот наш письменный стол был куплен писателем Е. Пермяком. Как и при каких обстоятельствах - сказать не могу. И стоял еще мягкий турецкий диван, широкий, с валиками и тремя подушками, обитый тяжелой бордовой материей. Детской же она называлась потому, что в ней спали мы, дети, - я, Сережа, Нина - и няня.

Из прихожей, направо, дверь вела в папину и мамину спальню, темную, в одно окно комнату. Темную потому, что к стене дома приделывалось высокое здание из красного кирпича прямоугольной формы, без окон - кинематограф. Кладка его была закончена, а крыша так и не была наведена даже в 1914 году. Папе не удалось осуществить свою мечту - довести до конца строительство здания для кино. В спальне, кроме деревянной кровати с высокими резными спинками, стояли комод, вольтеровское кресло. В углу висела икона Казанской Божьей Матери в серебряном окладе, перед иконой по ночам горела лампадка (вместо ночника), так же, как и у нас в детской. Мягкий, ровный красный свет ее разливался по всей комнате и наводил какое-то душевное успокоение.

БЫЛА ЕЩЕ комната, уже в сенях, т.е. вход в нее был из сеней. Зимой здесь останавливались на ночлег приезжающие (это когда у дедушки был постоялый двор), а летом она сдавалась приехавшим в Углич на гастроли артистам цирка. В 1913 году тоже «стояли» артисты, в связи с чем в памяти осталось многое. Помню женщину-артистку, польку, которая научила маму печь какие-то особые, польские завитушки. Кроме платы за квартиру, мы получали право (контрамарки) посещать цирковые представления. Цирк (передвижной) устраивался на Филиппов- ской площади, недалеко от Волги (там потом был выстроен летний городской кинотеатр, а позднее была «Спарта»). Благодаря жительству у нас артистов, я уже в раннем детстве узнала, что такое цирк, цирковые представления с лошадьми, жонглерами, дрессированными животными. Мы приходили задолго до начала представления, и нас катали на пони.

Зимой меня родители брали в кинематограф. Меня удивляли электрические лампочки (они в большом количестве горели перед входом в здание) - ведь электричества в Угличе тогда еще не было, и видеть электрический свет было очень интересно. Потом входили в фойе. На стенах - афиши предстоящих кинокартин, фойе также залито электрическим светом... Звонок — и мы в темном зале. На экране появляется «дождь», звучит фортепьянная музыка. Я помню картину: на ярко-красном фоне мужчина карабкается на крышу высокого здания. За него очень страшно, вот-вот он свалится и разобьется вдребезги. Прижимаешься к маме, закрываешь глаза, а когда откроешь - мужчина все еще карабкается. И снова закрываешь глаза... Хорошо помню на экране Чарли Чаплина. Кино тогда еще только начиналось, было оно немое, но привлекало массу зрителей. Вот, очевидно, почему папа и строил здание кинематографа. Но недостаток средств, а затем пожар (о нем речь впереди. - Ред.) помешали строительству.

Как я уже говорила, внизу нашего дома помещалась типография. Передняя же часть нижнего этажа сдавалась в аренду: были здесь и кондитерская В.А Гурьева, и парикмахерская. В 1912 году Гурьев переехал со своей кондитерской в дом напротив, а папа открыл в этом помещении небольшой магазин писчебумажных и канцелярских принадлежностей, здесь же принимались и типографские заказы. А вот саму типографию я не помню, - видимо, нас, детей, туда не пускали. Помню только маленькую комнату в одно окно, под детской (в бытность бабушки и дедушки я, сидя у этого окна, собирала пятачки за постой с тех, кто проезжал мимо этого окна во двор). В комнате сидел редактор (он же, очевидно, был и корректором). Я даже помню, что его звали Михаилом Степановичем Евстратовым и что он часто был пьяным. Слова «корректура», «оттиск», «шрифт», «бланк» запомнились мне с детства. Внизу же помещалась и кухня - громадная комната с большой русской печью, столом, лавкой вокруг стен, полатями. В ней жили дворник, прислуга - это когда у дедушки был постоялый двор. Я его уже не застала. О постоялом дворе напоминал громадный крытый двор посреди обширного двора. Здесь находились конюшня (дедушка имел лошадей и держал извоз - на Варгунинскую писчебумажную фабрику возили сырье - макулатуру) и коровник Под навесом приезжающие на постой ставили лошадей. А я уж помню этот двор, сплошь заставленный старыми поломанными санями, тарантасами, колясками - в них очень было удобно и надежно прятаться, когда мы играли в прятки - в хо- ронички, как мы называли в детстве эту игру. В конце двора высилась громадная куча - настоящая гора типографских обрезков: разноцветные бумажные ленты, треугольники, квадраты, которые привлекали наше внимание. Мы кувыркались в этой груде, вытягивали из кучи нужные нам для игры обрезки, наряжались в них. Эта злосчастная гора оказалась позднее настоящим кладом для поджигателей нашего дома в июне 1914 года.

За этим крытым двором был у нас небольшой огород: несколько гряд с луком, дикие яблони, орешник, две сливы и между ними и за баней - кусты красной и белой смородины. По забору росла малина. Между тремя яблонями и орешником располагались беседка, стол и две скамейки. В хорошую погоду летом иногда здесь пили чай. Это когда у нас были гости из Москвы - тетя Лина и дядя Вася. Среди кустов смородины стояла маленькая баня с предбанником. Баню топили через две недели, обязательно в субботу. Когда мы шли мыться (с сестрой Маней), мама наказывала: «Не лейте зря воду, еще отец Константин мыться придет», и после того, как все наши вымоются, посылали за Высоцкими. Между баней и беседкой стояла старая, почерневшая от времени скрипучая качель, на которой мы с удовольствием качались. Недалеко от мокеевского забора росла одна очень старая раскидистая яблоня, под ней тоже был небольшой стол со скамейками. Хотя и отрывками, помню поездку в Москву - в 12-ом году, когда было мне уже 5 лет. В Москве помню магазин Робенко - в нем продавалось готовое белье. Помню, как мы ехали в плохо освещенном вагоне уже домой. Рассматривали покупки. Я как сейчас вижу коричневый ситец с белыми звездочками, он предназначался для Манни. Ехали через Ярославль.

1913 ГОД

Великим постом умер мой дедушка - Алексей Ефимович Дикарёв. Поминки состоялись в гостинице Постнова, на Спасской улице. Был пост, скоромное не разрешалось, так что для клюквенного киселя было приготовлено молоко из миндаля. На похороны дедушки приезжал из Совкина дядя Костя с сыном (тогда мальчиком) Николаем. В сентябре родилась самая младшая, последняя дочь у моих родителей - Нина. Запомнилось солнечное осеннее утро и в кабинете (в детской) разложенное на диване детское приданое, припасенное для крестин. Особенно запомнился ватный стеганый шелковый конверт бордового цвета, отделанный широкой оборкой и лентами (бантами). Нянчила Нину Катя Махалкина. Через год, вернее - через 9 месяцев после рождения Нины, нашу семью постигло большое несчастье - сгорел наш чудесный дом, а с ним вместе сгорело наше счастливое детство, а у старших сестер - счастливая юность. На смену тихой, спокойной, налаженной, обеспеченной жизни пришли годы лишений, нужды и смятения, годы неустроенности, растерянности и бездомности.